Автобиография

 Отца не помню: его убили в 1917-м году, а я в 1917-м только родился.  Отец был белый офицер, я ношу его фамилию. Воевал он четыре года, уйдя на фронт из студентов. Получил несколько орденов и наград, после сильной контузии был отправлен в Москву, но до дома не доехал. Все документы, подтверждающие это, нашлись. Из-за дворянского происхождения отца и его службы в белой армии мать всю жизнь боялась, что нас перестреляют.   

Чудом сохранилась отцовская фотография в форме. 

1917 год — не лучшее время начинать жизнь: мать — сельская учительница. Чего стоило растить меня в смутное, голодное время, знает только моя мать. Так или иначе жизнь, хоть и голодная, продолжалась. Облегчало жизнь все что растет в лесу, на небольшом огороде, а иногда и на соседском. 

Постепенно интересы расширялись, стало можно грести на академических лодках, принимать участие в играх наравне с большими. Игры были веселые, азартные, для всех. Теперь их забыли. 

Приходилось подрабатывать: разгружать баржу с дровами, перевозить в тачке песок от реки до дороги, перевозить людей в лодке на другой берег.

Существует стандартный вопрос — как вы пришли к фотографии (или еще к чему-нибудь). 

Среди многочисленных родственников умение фотографировать было делом очевидным. В каждом доме были аппараты. Из красного дерева, с хромированными или медными деталями, с мехом-гармошкой. Такой аппарат приятно взять в руки, он не был посторонним в любом интерьере. Были аппараты и металлические, но реже. Штативы тоже деревянные. Снимали на стеклянные пластинки 9×12 и 13×18 см. И даже большего формата. Такие названия как Dagor, Tessar, Kompur, Dogmar были обычны для слуха. Знали назначение уклонов задней стенки аппарата или смещений передней. 

Фотографировали по любому поводу — пришли гости, начался ледоход на реке, снимали цветы в саду, горшки и старые валенки на заборе. Аппарат ставится на штатив, накрываешься черной тряпкой и наводишь по матовому стеклу на резкость.

Проявляли при красном свете и было видно, как на белой поверхности пластинки, опущенной в проявитель, появляется изображение наизнанку — негатив. Потом печать. Аристотипная — дневная! — бумага в затененной комнате закладывается под пластинку в специальную рамку и выставляется на солнце. Приподняв краешек бумаги можно посмотреть, как появляется изображение. Потом картинка фиксируется и сушится. Фотография готова.

В тридцатых годах появились малоформатные дальномерные камеры. Вскоре и я надел через плечо первую модель «лейки».Что-то упростилось, что-то усложнилось. Все в темноте, печать через увеличитель, утратилась непосредственная связь с тем, что фотографируешь.

У меня появился отчим. Замечательный скромный человек, инженер-конструктор. После работы он придумывал новые или переделывал имевшиеся модели аппаратов. Появлялся очередной, я его опробовал, негативы разглядывали в лупу, иногда печатали. Аппарат работает. На этом процесс кончался.

— Хороший фотограф снимет и стеклянной пуговицей, а малоформатные камеры — игрушки, — говорил он. — Тряпкой все равно накроешься. Прошло много лет и много аппаратов прошли через мои руки. 

В свои далеко за восемьдесят я снимаю деревянными камерами: накрываюсь черной тряпкой и только тогда пытаюсь понять, чего хочу от увиденного.

 После десятилетки поступил в Московский университет на биологический факультет. Меня интересовало все, что связано с природой. Через три месяца пригласили в отдел кадров. Худой и серый человек без лица и выражения на нем спросил почему я скрыл, что отец дворянин. Я ничего не скрывал, просто отец умер в тот же год, когда я родился. Это я и написал. — В анкете значится «социальное происхождение». Кто-то «донес». 

Слежка всех за всеми была заложена в системе. Документы вернули. Я потерял стипендию, но год еще не потерял. Приняли в медицинский институт. К тому времени я был чемпионом СССР по горным лыжам, а в медицинском создавался специальный спортивный курс: «Врач сам должен быть здоровым». 

— В Россию в 1934-м году приехали австрийцы, члены антинацистской партии «Шуцбунд». После ее ликвидации часть из них эмигрировала к нам. Все они были альпинисты и лыжники. Со многими я нашел общий язык. Мой первый учитель — легендарный (для тех, кто понимает) Густав Деберл, профессиональный проводник в австрийских Альпах, консультант известной фирмы по производству горных лыж «Kneissl». С этих австрийцев начались горные лыжи в России. 

В молодости я все успевал: в регби играть, прыгать на лыжах с трамплинов, даже марафон бегать. И в институте учиться. Вот бы сейчас столько успевать, сколько тогда. 

Три первых года учебы в медицинском институте — это введение во все естественные науки. Лекции читали великие умы. Лекционные залы были переполнены. Учиться было интересно, я получал повышенную стипендию. Вскоре начались грубо состряпанные процессы. Врагами народа оказались лучшие профессора. А мать жила в вечном страхе, прятала фотографии отца, жгла письма.

В 1939 году началась война с Финляндией. Через спортивные общества мобилизовали всех лыжников. Меня тоже. Через два дня вернули домой. Горнолыжники и альпинисты нужны в горах. Из тех спортсменов, кто ушел, не вернулся ни один. 

В конце третьего курса началась практика в клиниках. Надо было определять свои интересы. Медицина требует самоотдачи, ответственности, узкой специализации. А я с детства привык к небу над головой, к лесу, к полной свободе. Противоречие зрело исподволь.

В свободное время занимался рисунком, ходил в студию. Уйти, проучившись три года, оказалось сложно, а впереди были вступительные экзамены с непредсказуемыми результатами. Осенью 1940 года зачислили в Московский художественный институт. А в 1941 году началась война.

 Война меня обошла довольно странным образом. Вначале мне сразу пришла повестка явиться с вещами в военкомат, что я и сделал. В моей анкете значилось «мастер спорта по горным лыжам, какой-то разряд по академической гребле». Документы вернули «до особого распоряжения», очевидно рассчитывая использовать меня в военных действиях в горах. В первый год войны в военкомате мне предложили организовать группу и ехать в колхоз на уборку. Меня сделали бригадиром. В колхозе убирали картошку, косили, строили скотный двор. Все эти навыки мне пригодились.

Затем вернулся в Москву. Всю зиму бегал по крышам — гасили зажигательные бомбы, загоняли людей в бомбоубежища во время воздушных тревог. По окраинам Москвы горели всякие склады, свалки мусора. Как у нас говорили — горел «шанхай», а эфир гудел на всех языках — Москва горит! Потом институт эвакуировался в Самарканд, где пробыл два года. Во время эвакуации я был бригадиром института на сельскохозяйственных работах. Но и учиться в Самарканде мы продолжали. У нас ведь были великие преподаватели. Я наблюдал, как работает Фальк, рядом с нами работал Фаворский, профессор художественно-промышленного училища, по соседству в Регистане жил Матвеев. Именно поэтому много лет спустя я и сделал альбом по Средней Азии, которую хорошо знал, много раз туда возвращался, снимал сложные походы, сплавы на плотах.  Учеба  в институте перемежалась с мобилизациями на уборку хлопка, на разные полевые работы. В конце зимы 1945 года, не дожидаясь окончания войны, институт вернулся в Москву.

Началась новая жизнь. Карточки на продукты, учеба в холодных помещениях. Поиски любой работы. Стабильной была только работа тренером по спорту. Это давало возможность каждое лето уезжать в горы. Там налаживалась работа альпинистских лагерей, горнолыжные сборы. Мать вернулась из эвакуации. В 1946 году из концентрационного лагеря вернулся отчим. Мы его с трудом узнали. Вскоре он умер. Некоторые родственники исчезли бесследно. Институт окончил в 1948 году. 

С работой лучше не стало: процветал культ личности, платили только за «лики святых» — портреты вождей и ударников социалистического труда. 

Занялся фотографией. Снимал спорт. Спортивный репортаж сегодня нужен, завтра — устарел. Стал участвовать в туристических походах зимой и летом, в путешествиях по рекам и озерам. Много времени отдал охоте. Сначала доказывал себе, что могу жить в лесу, обеспечить себя всем с помощью ружья, спиннинга. Наибольшие навыки преподали медведи. Этот сложный, пластичный зверь все знает о лесе, о людях, об опасности, связанной с ними. В лесу всегда был один, коллективные охоты сродни организованному убийству. 

  Вскоре понял, что могу добыть любую птицу или зверя, а сфотографировать не могу — все в сумерках или ночью, в местах глухих и удаленных. Так через охоту пришел к съемке природы во всех ее проявлениях, а ружье — для пропитания.     

Обычно езжу в места, куда нельзя проехать на машине,  ставлю там палатку, и у меня всегда горит костер. Оттуда я могу радиально ходить в любую сторону. Природа невероятно переменчива, полна любых сюрпризов и невероятно активна.  Чтобы хорошо снять пейзаж, в нем надо жить. Я стараюсь как можно больше жить  в природе, это моя среда обитания, а фотоаппарат — оправдание моего пребывания в этой среде.   

Всю жизнь я снимаю то, что мне близко и интересно самому: чистую природу без электрических столбов и проводов, вулканы, старую русскую архитектуру и искусство. Суриковский дал очень много для принципиального понимания того, что такое искусство, а что не искусство.Из походов и с охоты привозил фотографии. Плохие и хорошие, но разрозненные. С подачи Виктора Руйковича, известного фотографа, большую часть жизни проработавшего в журнале «Советский Союз», я попал к художественному редактору газеты «Известия» по фамилии Волчек. 

Надо же было начинать за что-то получать деньги. Наснимал на Севере охотников, стариков, болота, костры и охотничьи избы. Сам тоже охотился и без конца лазил по этим болотам. Принес Волчеку пачку черно-белых фотографий (на цвет тогда еще не снимал). 

Мы вошли в его кабинет и буквально застыли, озадаченные увиденным: Волчек был едва заметен из-за заваленного фотографиями большого стола, за ним каждый день он делал газету. «Что у тебя?» На стол вверх ногами высыпалось содержимое моего пакета. Едва взглянув и поняв все сразу, он предложил сделать из них ближайшую экспозицию «Окон Известий». : «Чтобы выставить в наших витринах, должно быть двадцать фотографий, и чтобы каждому было понятно без подписей, что и где происходило: посмотрел, и понял. Короче, должен быть фото-очерк.» 

Он напечатал несколько моих «окон». И я впервые получил хорошие деньги. Волчек сказал тогда: «Снимай, как снимаешь. Не обращай внимания ни на кого. Все снимают по-своему. И постарайся быть ни на кого не похожим». 

С этого и пошли мои фотоочерки в журналах «Смена», «Огонек», «Вокруг света.

Так фотография стала работой. К тому же теперь я стал думать не об отдельной фотографии, а о теме. Я вообще не занимаюсь отдельно фотографией. Всегда делаю книгу, независимо от того, будет она издана или нет. У меня есть только идея, которую я методично нанизываю на зрительный материал. 

Сначала нахожу место, какое привлекает меня, интересует, тревожит, вызывает особое отношение. Это может быть старинный город, природа какого-то края или просто вид с одной единственной точки — с обрыва на Волгу, например. На любой объект смотрю с точки зрения будущего альбома.

Менялась политическая обстановка. На страницах журналов стали печатать памятники архитектуры и искусства, на последних полосах появились пейзажи. В 1959 году вступил в Союз журналистов СССР. Приняли несмотря на то, что я не состоял в штате ни в одной редакции, лишь за большое количество публикаций. Членство в Союзе избавило от заботы где-нибудь числиться.

Постоянной работы не было. Из экспедиций и сложных походов, с вулканов Камчатки и от китобоев привозил готовые материалы. Их публиковали, иногда оплачивали командировки. На все это смотрел, как на подготовительную работу к фотоальбомам.

Материал накапливался годами. Складывалось сразу несколько тем, их без конца «добирал». Все время казалось, что чего-то не хватает. Первый большой по тем временам гонорар получил в издательстве Физкультура и Спорт. Нашло применение все, что я снимал в лесу, на охоте, в походах. Это были иллюстрации к большому изданию «Настольная книга охотника» в двух томах, вышедшая в 1955 году. Затем долго ничего не издавалось. В 1964 минское издательство выпустило альбом «Беловежская пуща».Чуть позже нашел применение материал об альпинизме, горах, заповеднике: в 1967 году вышел альбом «В горах Карачаево-Черкессии». Событием стало издание в том же 1967 году альбома о природе без единого человека — «Сказки русского леса». Главный художник издательства взял на себя ответственность за «аполитичность» книги, которая к тому же осядет в магазинах мертвым грузом. Книга же была распродана в кратчайшие сроки — люди, уставшие от ударников и вождей, буквально смели ее с прилавков.

Постепенно улучшалась полиграфия, менялось отношение к природе, накапливался и мой опыт. Используя накопленный материал и досъемку по каждой теме, я смог готовить к печати каждый год по фотоальбому.Всю жизнь искал место, где бы я мог построить дом и жить на покое в старости. Смотрел повсюду, далеко на Урале, в Сибири. Была у меня мечта — бросить все, уехать из Москвы и жить там постоянно. Но, в конце концов, я москвич, житель столичный, и специфика моей работы не позволяет мне надолго удаляться из поля зрения издательств и заказчиков. Решил найти что-то поближе. 

Художник-график Саша Юликов приглашал меня к себе на Волгу, посмотреть, что за красота. Деревня стоит на высоченном берегу, почти вдвое выше Воробьевых гор. Между деревней и рекой нет ни труб, ни столбов, ни домов, только чистые луга и лес на другом берегу. Перед носом — широченная запруженная Волга. 

Как раз дом на обрыве продавался. Я настолько обалдел от пейзажа, что дом посмотрел, только когда тетка-хозяйка настоятельно предложила зайти. Для меня это было уже лишним. Вокруг дома — запущенный сад. 

Целое лето я потратил, чтобы выкосить и вырубить все лишнее. Местные бабки мне таскали старые крынки, керамику, деревянные ковшики, коромысла, рамы от зеркал. Им бы и в голову не пришло, что это кому-то нужно.

 Я покупал все эти штуки за символическую цену и снимал с ними натюрморты. А на зиму, чтобы не разбили или не испортили, ломал голову, куда бы все спрятать. Решил закапывать, как клады, на участке. Теперь в свой дом я езжу в промежутках между поездками по самым разным местам. Поездом до Кинешмы, потом сорок минут на пароходике, который причаливает прямо напротив моей деревни. 

Там нет даже пристани, просто сходишь по трапу — и ты дома.